Владимир Коренев знаком массовому зрителю по фильму «Человек-амфибия», где он сыграл одну из главных ролей — Ихтиандра. С тех пор им сыграны десятки ролей в театре и в кино. Вот уже в течение многих лет народный артист России Владимир Борисович Коренев является ведущим актером Московского академического драматического театра им. К.С. Станиславского. Из одиннадцати спектаклей, идущих на сцене театра, в девяти он играет главные роли.
— Владимир Борисович, банальный вопрос — как вы стали артистом?
— Это, наверное, самый сложный вопрос. С одной стороны, все произошло достаточно обыденно. А с другой стороны, уже позже, когда я задумывался об этом, то понял, что, наверное, в случившемся есть некая предопределенность, «рука судьбы», что ли… Учился в школе, в маленьком провинциальном городке Измаиле, который в свое время Суворов отбивал у турок и в котором нес службу мой отец — по профессии военный. Преподавание в школе проходило на двух языках — русском и украинском. Но ни тот, ни другой язык никто толком не знал. Все мы говорили на чудовищной смеси, некоем малороссийском сленге. Я был практически безграмотен.
Совершенно неожиданно отца перевели служить в Таллин, замечательный готический город, с большими культурными традициями. Я пошел в школу, в пятый класс. Меня посадили на последнюю парту, и вдруг я почувствовал, что ничего не понимаю из того, что говорят ребята, учителя. Появились комплексы… Но я решил не сдаваться. В моем доме на первом этаже была районная библиотека для взрослых, и старушка-библиотекарша, видимо, из сострадания к моей «тунгусской темноте», разрешила мне брать книги. Читал я запоем и вскоре догнал сверстников. В то время Таллин был действительно средоточием культуры. Прекрасный драмтеатр, опера, где пел Георг Отс, хоровое искусство… Со страстью неофита я все это впитывал.
В нашей школе был театральный кружок, который вел актер Таллинского драмтеатра Иван Данилович Россомахин. Этот человек настолько сумел всех нас увлечь театром, что после окончания школы 12 кружковцев стали профессиональными артистами. И какими! Лариса Лужина (которая, кстати, сидела со мной за одной партой), Виталий Коняев, Игорь Ясулович… В те годы пиетет театра был необычайно высок. Естественно, не было коммерциализации сознания, свойственной нынешней молодежи.
В общем, к моменту окончания школы вопрос о выборе профессии передо мной не возникал.
— Вы приехали поступать в Москву?
— Да. Поступил в ГИТИС. Моими учителями были замечательный актер и режиссер Г. Г. Конский и народная артистка СССР О.Н. Андровская.
— Расскажите о ваших первых ролях…
— Я начинал с кинематографа, хотя я театральный актер и театр люблю гораздо больше, нежели кино. Будучи на последнем курсе института, я снялся в «Человеке-амфибии». Завершение обучения в институте как раз совпало с окончанием съемок.
— После этого фильма вы в одночасье стали всенародно известным и любимым актером…
— Популярность действительно была очень большая. Но я не могу сказать, что стал актером благодаря съемкам в этом фильме. По-настоящему я стал им гораздо позже, уже работая в театре. Театр — это настоящая школа. Моя творческая судьба связана с театром Станиславского. Здесь всегда было у кого поучиться. В начале шестидесятых театральная труппа была просто фантастической: Е. Весник, Е. Леонов, Е. Урбанский, молодые Г. Бурков, А. Филозов… Это были годы хрущевской «оттепели». Появлялись новые театры. В общем, время для занятия искусством было замечательное. Я очень благодарен своим товарищам и театру, исповедующему психологическое направление в искусстве.
— После роли Ихтиандра вас, вероятно, стали воспринимать как актера определенного амплуа?
— Да. И я это отлично понимал. Мне начали предлагать роли романтических героев. Приходилось отказывать, ибо я боялся заниматься «самотиражированием» и в дальнейшем играл характерные роли, в основном отрицательных персонажей. Были и комедийные роли. Но опять же, все это было, как говорится, «постольку, поскольку…» Я по убеждению театральный актер, и самые сильные актерские впечатления у меня связаны именно с театром.
— На Западе даже единственная удачно сыгранная роль в кассовом фильме материально обеспечивает актера на всю оставшуюся жизнь. После выхода «Человека-амфибии» вы, вероятно, решили все свои материальные проблемы?
— Когда я уезжал после съемок, то остался еще и должен Ленинградской киностудии. Они мне переплатили 35 рублей, и я вернул их по почте. Конечно, моя актерская популярность помогла мне заработать какие-то деньги. Я ее нещадно эксплуатировал, выступая на выездных концертах, и благодаря этому успешно проскочил период безденежья, который бывает практически у каждого начинающего актера. А вообще-то я очень спокойно отношусь к деньгам. Я никогда не бедствовал, но в то же время и не купался в роскоши.
— Давайте поговорим об актерском ремесле. Работа над ролью… Что для вас важно, первостепенно?
— Я сейчас не буду рассуждать о каких-то чисто специфических моментах работы над ролью. Думаю, что читателю это не очень интересно. Могу лишь сказать о том, что для меня очень важно содержание пьесы — о чем она, какой глубинный смысл в ней заложен. Необходимо, чтобы текст меня внутренне «зажег». Через роль я пытаюсь выразить свое отношение к каким-то значимым для любого человека вещам.
— В день спектакля у вас, вероятно, есть свой, особый режим?
— Это, знаете ли, как у спортсмена. Есть «нарушители режима» и у спортсменов, и у актеров. Я к ним не принадлежу. Несмотря на то, что я в жизни достаточно «неупорядоченный» человек, в отношении работы проявляю немецкую аккуратность и пунктуальность. В день спектакля я просто обязан хорошо себя чувствовать. Должен быть в форме. Стараюсь не переедать, не волноваться. Но это отнюдь не означает, что мои близкие в этот день должны ходить передо мной на «цыпочках». А поскольку играю часто (до 20 спектаклей в месяц), то форму приходится держать постоянно. К сожалению, есть один недостаток — много курю.
— Чувствуете ли вы во время игры реакцию зала? Видите ли вы лица зрителей?
— Конечно, чувствую. Я вообще считаю, что без зрителя театр теряет всякий смысл. Всегда удивлялся режиссерам, утверждавшим, что театр для них — некая «лаборатория», а зритель — дело десятое. Все это, простите, напоминает онанизм. Я бы вообще не стал заниматься театром, если бы не имел возможность говорить людям со сцены о том, что меня волнует, и не чувствовал бы их ответной реакции. Что касается зрителей во время спектакля, то я не вижу их лиц, так как от рампы идет сильный свет на сцену. Но зал ощущаю как огромное, «дышащее» существо, которое либо покоряется тебе, либо, наоборот, становится хозяином, и тогда спектакль «валится».
— После спектакля ощущаете ли вы усталость, эмоциональную опустошенность?
— Чисто физически я не устаю. Во время спектакля идет энергетическая отдача. Но если он удался, то энергетика зала тут же возвращается к тебе. Получается своего рода энергетический круговорот. А потом, все же, игровая стихия не должна уходить из нашей профессии. По этому поводу мне как-то рассказали историю, произошедшую с известным американским актером Дастином Хофманом. Он снимался в картине с Лоуренсом Оливье, который был значительно старше. Съемки продолжались двенадцать часов. Хофман взмок и был похож на выжатый лимон. А Оливье, напротив, выглядел бодрым, шутил, улыбался. И Хоффман, не выдержав, спросил коллегу, как ему удалось сохранить силы.
«А вы играть не пробовали?» — последовал ответ. Вообще, после спектакля долго отходишь. Возбуждение очень сильное. Мы сразу не расходимся, минут 30 остываем. Прихожу домой, но долго не ложусь спать. Что-то читаю, думаю о прошедшем спектакле. Успокаиваюсь к ночи. Засыпаю часа в два, а в семь уже на ногах — нужно вести внука Егора в детский сад. Пяти часов сна мне вполне хватает.
— В некоторых спектаклях вы выходите на сцену десятки раз. Вероятно, после пятого или десятого выступления роль, в основном, исполняется на «автопилоте»
— Нет. Никогда. С одной стороны, я вроде уже знаю все «назубок». Выработался некий рефлекс, и я могу наблюдать со стороны как за собой, так и за партнерами. В то же время на каждом спектакле пытаешься как бы заново прожить жизнь своего героя. В том-то и прелесть профессии, что на ограниченном пространстве роли ты можешь импровизировать. Если это удается — возникает ощущение радости от собственных возможностей. И, кстати, зритель, который несколько раз был у нас на одном и том же спектакле, скажет вам, что все они разные.
— Как складываются ваши отношения с режиссерами?
— По-разному. Но, по крайней мере, в последние годы я не играю то, что мне не нравится. Нет момента принуждения. Отношения с режиссерами, как правило, товарищески доброжелательные, «соавторские».
— А не хотелось ли самому попробовать что-то сделать в режиссуре?
— Нет. Я очень уважаю эту профессию, и отлично понимаю, что она требует несколько иных качеств, нежели актерская. Другой способ мышления, темперамент, педагогические способности… Я по своему складу человек нетерпеливый, да и педагог, наверное, неважный.
— Кстати, насчет педагогики. Неужели не было приглашений?
— Приглашали, но нет времени. Я постоянно занят в театре. Сплошные репетиции, спектакли… С другой стороны, педагогика — это особый дар. Я не хочу никого обидеть, но точно знаю, что порой в театральных вузах преподают люди, имеющие весьма смутное представление об актерской профессии. А ведь главный предмет в театральном вузе — актерское мастерство. И как его можно преподавать, самому не будучи мастером — для меня загадка.
— Вы честолюбивый человек, творчески азартный
— Во мне совершенно отсутствуют две вещи — зависть (даже в хорошем смысле этого слова) и честолюбие. Может быть, это происходит от того, что популярность пришла ко мне довольно рано. Что касается творческого азарта, то он, безусловно, наличествует. Как говорил мне один из моих учителей: «Знаешь, в чем твоя задача на сцене? Переиграть партнера, сыграть лучше. И аналогичная задача должна быть у него. Вот тогда получится хороший спектакль».
— Приходилось ли вам в жизни использовать актерские способности?
— Практически нет. Я не люблю актеров в жизни. Актерством нужно заниматься на сцене. Знаете, когда-то давно, актеры Московского Художественного театра прибыли на свои первые гастроли в Петербург. На вокзале их встречали газетчики, рецензенты. Как им представлялось, на перрон должны были выйти вальяжные люди, в шубах с бобровыми воротниками и зычными голосами, которые тотчас же должны ехать к цыганам, пьянствовать, буйствовать
— В спектакле «Мужской род, единственное число» вместе с вами на сцене играет ваша дочь Ирина. Что вы испытываете, наблюдая за ее игрой?
— Я горжусь ею. Она по-настоящему способный человек. Ее профессиональный выбор во многом был предопределен. Я — актер, жена — актриса (Алла Константинова, актриса театра им. Станиславского. — Прим. ред.). На гастроли мы всегда брали Иру с собой. Она в театре с четырех лет. У нас в доме постоянно бывали замечательные актеры, режиссеры. Дочь дышала театральным воздухом. И плюс ко всему, наверное, сказались наши родительские гены. Если вы помните, в нашем обществе существовало своеобразное отношение к династиям. Были уважаемые династии — например, сталеваров, хлеборобов. А наряду с этим династия, предположим, работников торговли считалась «подозрительной». Примерно так же воспринималась и династия актеров. Но это восприятие людей неумных, недалеких. На самом деле дети, растущие в актерских семьях, очень хорошо знают, сколь тяжел этот труд и как зарабатываются деньги.
— Владимир Борисович, сейчас много говорится о кризисе российского театра. Что вы думаете по этому поводу?
— Понимаете, кризис можно накликать. Если все время говорить о том, что все плохо, то по каким-то неведомым психологическим законам это «плохо» наступит. Когда пишут о повальном, театральном кризисе, то я, как говорил Станиславский, «не верю». Представьте, в Москве существует, условно, десять театров. Во всех — плохо, в одном — хорошо. Значит, там кризиса нет. Значит, все зависит от людей, которые в этом театре собрались. У них есть интересные идеи, и они почувствовали то, что в данный момент нужно зрителю.
— А как быть с собственным творческим кризисом? Знакомо ли вам подобное состояние?
— Я Близнец по гороскопу. А согласно астрологии, главное свойство Близнецов — изменчивость. У меня постоянные перепады между эйфорией и депрессией. Причем все происходит без каких-то видимых причин. Так и качаюсь на «качелях». А с другой стороны, если по-думать — какой смысл быть пессимистом? Смысла нет, ибо в этом нет никакой радости. В любой, даже самой плохой, ситуации нужно, на мой взгляд, сохранять надежду на лучшее.
— Ваше отношение к антрепризе?
— Пока что антреприза мне не доказала, что в художественном отношении она выше, чем традиционный репертуарный театр. Я не очень верю, что, сбежавшись на некоторое время, можно создать театральный шедевр. На мой взгляд, если заглянуть поглубже, то обнаружится, что за всем этим зачастую стоят чисто экономические интересы.
— Ныне многие актеры снимаются в рекламе. Вы этим не занимаетесь — из принципа или нет предложений?
— Из принципа. А предложения были. Но я не снимаюсь и не буду сниматься. Во-первых, я ни в чем не нуждаюсь. Зачем же мне пускаться «во все тяжкие»? Во-вторых, рекламу просто ненавижу. Она запредельно пошлая. У меня лично обратная реакция на рекламу. То, что рекламируют, я просто перестаю покупать.
— Можно ли говорить о том, что в вашей иерархии жизненных ценностей работа занимает основное место?
— Я не считаю актерскую профессию лучшей на земле. Нет профессии, которая бы по своей ценности равнялась бы жизни. Лучшая профессия это сама жизнь. Все мои представления о счастье не лежат в профессиональной области. Более того, чем ты ближе к жизни, чем полнее ее проживаешь, тем больше успеешь сделать в искусстве.
— А в чем для вас заключается полнота жизни?
— В самых обычных человеческих радостях. Для меня жизнь — это моя семья, внук Егор, мои друзья. Я люблю природу, люблю интересное общение. Это и есть, на мой взгляд, высшие ценности жизни. Других еще никто не придумал.
— Сегодня книжные прилавки заполнены актерскими воспоминаниями. Актеры пишут о себе. Не пробовали ли вы написать мемуары?
— Одно издательство предложило мне это сделать. Мы заключили договор, мне предложили хороший гонорар. Все это выглядело очень соблазнительно. Я взял тетрадочку и уехал на дачу. Начал писать… Вроде бы даже неплохо получалось. А потом, как-то вернувшись в Москву, я остановился. Дело в том, что, перебирая свои альбомы по живописи, я наткнулся на знаменитый автопортрет Ван Гога. С отрезанным ухом, помните? Страшный автопортрет. Человек пришел к полному фиаско в своей жизни, потерпел полную катастрофу. И в то же время нашел мужество поведать миру жестокую правду о себе. Я долго рассматривал этот портрет и вдруг понял, что такую правду, до которой поднялся Ван Гог, я о себе написать не смогу. Без сомнения, я прожил достаточно интересную жизнь. В ней были встречи с разным людьми: встречался с Хрущевым и Ландау, дружил с Гагариным… Если обо всем об этом написать, то да, наверное это будет интересно. Но, как мне представляется, мемуары должны быть о другом. В общем, пока я прекратил это занятие. Не готов.
— В заключение традиционный вопрос. Над чем вы сейчас работаете?
— Репетирую в новом спектакле «Мещанин во дворянстве» по пьесе Мольера. В ноябре должна состояться премьера.
Беседовал Александр Гушанский