Московский Дом Моды Вячеслава Зайцева производит одежду малыми сериями, а также по индивидуальным заказам. Он возник на базе фабрики № 19 индпошива, в которой Вячеслав Зайцев работал с 1979 года. На сегодняшний день при Доме Моды действуют: Театр Моды, Агентство моделей «Слава Зайцев», школа подготовки моделей, школа модельеров «Лаборатория моды», салон-магазин, парикмахерская и арт-кафе.
— Ваша биография выглядит, как стремительное восхождение к вершинам успеха. В 1967 году вы представляли СССР на международном фестивале мод, в 1980 создавали одежду для спортсменов на Олимпиаде-80, в 1989 стали человеком года, в 1997 открыли свою лабораторию моды. Вместе с тем вы не раз говорили, что в вашей жизни было мало веселого и много трагического…
— Да, мне кажется, это своего рода расплата за талант. Мне повезло. Бог подарил мне огромный потенциал, и я должен расплачиваться за это. Видимо, с этим связаны все мои болезни и аварии, человеческие потери. И уход в одиночество — это то же самое. Только здесь я мог бы обрести покой души и работать целенаправленно, то есть посвятить себя работе полностью. Если поначалу меня это очень беспокоило, то сейчас я понимаю, что так должно было быть. Я обрел себя, обрел свободу выражения своих идей, то есть я раскрепощен.
— Сейчас трудно представить, что ваша карьера начиналась с коллекции разноцветных… валенок и телогреек, разработанных на фабрике спецодежды в подмосковном городе Бабушкине.
— Я не ожидал, что после института меня распределят на Бабушкинскую фабрику, — я ведь был ленинским стипендиатом, у меня было предложение работать в Общесоюзном доме моделей одежды.
Для меня это был трагический период, который определил мое кредо в дальнейшем. Но Богу угодно было это сделать, и я не должен роптать. Я должен был не скурвиться и соответствовать тем условиям, в которые попал. Просто найти в этих условиях максимум возможностей для нормальной работы.
Я приехал на эту Бабушкинскую фабрику — типично совковое предприятие, с досками почета, с клубом, с бархатными шторами, с серебряным накатом на стенах… Я все это увидел, и мне стало так жутко… Но я перешагнул через свое самолюбие, свою страсть к красоте и стал работать, изучил все эти талмуды с параметрами рабочей одежды. Первая коллекция, которую я сделал, — «Спецодежда для села и области» — из цветных телогреек, с юбками цветными — плиссе, валенками крашеными. В то время это выглядело комично, но я именно так чувствовал, мне хотелось людям подарить всю эту радость, поскольку русская национальная одежда всегда отличалась богатством красок, удивительной радостью жизни. И эта коллекция не была пафосной, она была осмысленной, это моя формула жизни в моде.
Но на методическом совещании в Москве меня осудили, сказали, что все это был фарс. Тут же провели собрание в Бабушкине, где меня заклеймили, сказали, что я «не туда вел коллектив». Освободили от занимаемой должности художественного руководителя и поставили на фабрике работать в цеху, чем я и занимался два года. Довели в итоге до нервного истощения, потери зрения… Потом я ездил по деревням с одной манекенщицей, в качестве костюмера у меня была уборщица.
— Тем не менее, вы прославились именно после той, первой коллекции…
— В 1963 году в «Пари Матч» появилась большая статья «Отныне Москва имеет своего большого художника». Это был такой классный взрыв, после чего ко мне повалили иностранные журналисты — «Лайф», «Лук», «Штерн». За мной стало следить КГБ. Можете себе представить, — в Бабушкине, в 1963 году, фирменные машины! А в 1965 году я встретился в Москве, в ресторане «София», с теми людьми, которых обожал и боготворил, — с Марком Боаном — художником Дома «Кристиан Диор», Пьером Карденом, Ги Лярошем. Они меня очень хорошо приняли. С Пьером Карденом и Марком Боаном мы дружили много лет, встречались в Москве и в Париже. Мне повезло — в самом начале жизни такие контакты…
Тогда же, в 1965 году, я ушел из Бабушкина, меня пригласили возглавить экспериментальную группу в Доме моделей на Кузнецком мосту, и там я проработал 13 лет. Мои показы в день моего рождения, накануне 8 марта, всегда проходили в Доме кино. Каждый раз это являлось большим событием для Москвы — полчища народу, милиция. В одно из последних своих выступлений — в сорок лет — я вдруг осознал, что весь этот пафос — туфта, что все, что я делаю, не видит народ. Все, что появлялось на фабрике, не имело отношения к тому, что мы делали.
— Когда-то вы покупали аксессуары и обувь для показа своих коллекций на собственные деньги …
— И по сей день покупаю. Уже тридцать шесть лет покупаю. Еще когда работал в Доме моделей на Кузнецком мосту, и на фабрике — то же самое. В восьмидесятые годы не было обуви, ходили по подиуму в чулках.
— Модели ходили босиком?
— Да, шили драповые тапочки, чтобы выйти на сцену, или босиком ходили. Просто было не в чем… Покупал чуни какие-то, сапожки из кожзаменителя в Средней Азии. Однажды купил в Военторге военное мужское белье, перекрасил в Большом театре в разные цвета, — желтый, оранжевый, красный. Выходили в этих кальсонах девчонки, ребята, — получились такие штаны-бананы…
— При социализме реакция народа на Высокую моду была однозначной: «Да уж, в такой юбке только в трамвай садиться»…
— … или: «сейчас в такой шляпе и с авоськами пойду на рынок». Это был уровень сравнительных ценностей, понимаете? Члены Художественного совета так и решали: «Я это не надену», «это не наденут». Все эти художественные советы были пыткой для художников, потому что они — авторы, они — творцы, а приходили постные люди и решали судьбу их личности. Поэтому, когда я перешел в Дом моды, я упразднил Художественный совет, упразднил все встречи с начальствующими организациями, а когда мы акционировались, — просто перестал их пускать. Я их приглашаю на большие показы, как гостей, чтобы они были в курсе дела. Потому что не должно быть насилия над личностью. Можете себе представить, чтобы Иву Сен-Лорану диктовал какой-нибудь Пупкин, а Диору — Нюшкина? Художник высказывает проработанную концепцию. Творческий процесс — это выход в астрал, это нечто метафизическое.
Я никогда не могу понять, почему у меня происходит так или иначе, почему я могу объяснить, как одеть человека, чтобы у него поднялось настроение, чтобы он стал лучше. Это чисто профессиональный, интуитивный момент плюс огромный наработанный материал — и дар Божий. Но личность как таковая не существовала в период развитого социализма. Поэтому я вызывал раздражение, был как красная тряпка для быка. С годами я понял — я «свой среди чужих, чужой среди своих». Это состояние изгойства практически осталось, и я продолжаю работать только благодаря небольшому кругу людей, которые меня любят, понимают, стимулируют в творческом процессе и в дальнейшей жизни. Иначе я давно бы к чертовой матери все это бросил.
Но я понимаю, что это — миссия. Не в пафосном смысле, — избави Бог! Это длительный, серьезный рабочий процесс, который оправдывает мое присутствие здесь. Я не понимаю праздности существования вообще. Тление, роскошь, праздность, к которой стремятся, — это страшно для человека. Человек должен всю жизнь созидать, в этом смысл творческого индивидуума.
Природа до такой степени непредсказуема и прекрасна во всех своих проявлениях, что мы, как разумные существа, должны стремиться к пониманию и отражению этой красоты — каждый на своем участке. Не только в моде — в интерьере, в экстерьере, в делах своих. И я это для себя принял и понял, я работаю внутри этой программы и безумно счастлив.
Я ищу тайны гармонии. Моя новая коллекция будет называться «Тайны Гармонии».
— Вячеслав Михайлович, сколько людей сейчас работает под вашим началом?
— Огромное количество. Я патронирую множество конкурсов. Национальный конкурс детских театров моды «Золотая игла», затем всероссийский конкурс «Экзерсис» среди учащихся и преподавателей профессиональных колледжей, Ивановский текстильный салон, фестиваль российской моды «Бархатные сезоны в Сочи», под моим председательством проходит ежегодный конкурс профессиональных художников-модельеров им. Надежды Ламановой. Также я провожу семинары, фестивали, встречи, конкурсы. Плюс Дом Моды — нас сто с лишним человек. Плюс театр — тридцать шесть человек. Детское агентство сейчас курирую. При этом надо заниматься коллекциями, живописью, графикой, фотографией, Лабораторией моды…
— Вячеслав Михайлович, сколько часов в день вы спите?
— Максимум — шесть.
— Неужели этого хватает?
— Нет, не хватает. Я сплю, как только предоставляется возможность — в машине, в поезде, в самолете. Как только выпадает момент приложить голову к чему-нибудь, — я сразу засыпаю. Конечно, лучше бы спать восемь часов, а можно и больше — для пожилого-то человека, убеленного сединами… (Смеется).
— Какое из своих многочисленных занятий вы могли бы назвать своим хобби?
— Живопись, фотография.
— Ничего себе хобби! Вы же профессионально этим занимаетесь!
— А у меня нет времени этим заниматься. Вы меня спрашиваете о хобби? Тогда моя жизнь — хобби. Мне просто повезло, что я могу самовыражаться.
— Вы говорите о себе: «Я не бизнесмен, а художник». Бизнес для вас не главное?
— Для меня бизнес — как неопознанный летающий объект. Я пытаюсь проникнуть в эти тайны — но не могу, не понимаю. Мне это не только чуждо, — мне это не дано, эта часть головного мозга у меня просто не функционирует активно. Но, будучи порядочным человеком — я могу это честно сказать — и не «вором в натуре», я смог держать это предприятие в течение всех этих лет, с тех пор как в 1988 году стал директором. Я не понимаю — как. Были тяжелейшие ситуации — они и сейчас есть, потому что моя доверчивость — враг мой. Очень много аферистов побывали здесь и разграбили Дом.
Хорошо, что в последнюю минуту мой сын Егор оказался рядом… Я всегда боялся ему об этом говорить, нагружать его, а оказалось, что он — единственный человек, который может поправить дела. Сейчас он — генеральный директор. У него более сконцентрированное мышление, есть элементы правильного, продуманного прагматизма — от мамы. Это счастье, когда можно работать со своим сыном и гордиться им…
— Каким образом вы подбираете персонал для своего Дома Моды?
— Это очень сложный процесс. С одной стороны, я человек очень загорающийся. Я открываюсь на улыбки, обольщаюсь порою какой-то статью, красотой человека, но на поверку это часто бывает фальшивым, поэтому приходится расставаться. Раньше я по этому поводу сильно переживал, сейчас спокойнее отношусь, — на все воля Божья. Очень много людей у меня сейчас работает из тех, что начинали в театре, в агентстве.
За эти годы я научился видеть человека — его состоятельность, его порядочность. Сейчас мы кадровые вопросы решаем с Егором, потому что я понял, — он еще тоньше меня чувствует, умеет абстрагироваться от иллюзий, от некоторого пафоса, который у меня присутствует…
Для меня еще очень важно визуальное восприятие, потому что я считаю, что человек, работающий в Доме, должен быть красив. Работать в Доме, где создается красота, и не соответствовать этой гармонии — это противоестественно. Если я чувствую, что интеллекта больше, чем красоты, — стараюсь с этим человеком работать, чтобы он был в конечном итоге завершен. Макияж, стрижка, прически, костюм, — стараемся все выстроить так, чтобы это входило в рамки дозволенного.
И еще помогают обстоятельства и Бог. Он как бы вовремя открывает человека.
Если я вижу, что человек максимально самовыражается, — я максимально ему и сам отдаюсь, чтобы он себя ощущал востребованным. Но если чувствуется какая-то подлинка в человеке, этакое хамство, лицемерие, — я даже слушать не хочу. Я сразу говорю: «Вон!" — и все. Потому что я слишком долго выстраиваю вокруг него ауру, — и вдруг оказывается, что это пустой, не заслуживающий моего внимания человек.
— Вам приходится работать с очень красивыми женщинами. Наверное, очень трудно делать им замечания, увольнять с работы, если это необходимо…
— Вы знаете — нет. Мне не трудно, я уже привык за эти годы. Всю жизнь работаю с женщинами и всегда с красивыми — у меня есть чувство отбора. Трудно делать замечания, но я очень жесткий человек. Может, надо быть порой более деликатным, смягчиться, — но люди не понимают деликатности. Они садятся на шею, и это становится невыносимо! Подбор кадров — пожалуй, самое трудное дело…
— Многие западные модельеры жалуются, что русские топ-модели чересчур капризны, самоуверенны, с ними трудно работать…
— Я не могу сказать это обо всех. Наташа Семанова, которую я открыл, меня подкупила даже некоторым излишним смущением. И она сохранила этот имидж, — а ведь сейчас с ней работают многие агентства. Татьяна Сорокко, Ольга Пантюшенкова — тоже очень сильные личности.
А есть девочки, которые на Западе превратились в откровенных проституток, хотя в России вели себя очень прилично. Обстоятельства заставляют их быть такими. Иначе они не могут заработать возможность где-то сниматься.
— Из-за какого проступка вы наверняка уволили бы человека?
— Из-за предательства идей, принципов. За воровство тут же увольняю.
— Если человек пришел к вам устраиваться на работу, но вам не нравится, как он одет, — это может стать причиной отказа?
— Нет, конечно. Одеть можно любого человека. вы знаете, вот есть выражение в глазах, в улыбке человека… Очень много говорят глаза — зеркало души, это правда. Вот какой-то импульс бывает, толчок, — или да, или нет. Есть возможность поговорить, — мне самому интересно, такой эксперимент происходит, психологический этюд получается в общении. А бывает, что тут же отторжение, не принимаю человека сразу, даже если красивый. Чувствую — не то. Но ошибок все равно очень много.
— Многие читатели нашей газеты ищут работу. Как вы посоветуете сейчас одеваться на собеседование?
— Я считаю, что для этого лучше всего — классический стиль. Вот вы сейчас очень хорошо одеты. Это именно то, что я люблю, проповедую — классический стиль. Английский стиль пиджака, блуза с красивым шарфом… Такая классика — это азбука хорошего вкуса. Сегодня купить классический пиджак не так сложно, как и тоненькую маечку или свитерочек, или мужскую рубашку белую с шелковым шарфом. Это замечательно, это всегда освежает человека.
— В одном из последних интервью вы сказали, что уже четыре года не получаете прибыли и существуете только на продаже парфюма за рубежом…
— Да, нам едва хватает средств, чтобы с трудом, с большим опозданием заплатить налоги… Мне самому деньги не нужны — некуда их тратить. У меня маленькая квартира, она еще в 1986 году была сделана, и в ней нет ничего особенного. Есть кухня, стол рабочий, раскладушка, на которой я сплю — и все.
Я человек без понятия о роскоши, у меня к ней нет стремления. Считаю, что мое творчество — это самая большая роскошь, которую мне Бог подарил, потому что я могу там быть роскошным.
И еще большое дело, которое я делаю уже шестой год, — на те средства, которые у меня остаются от трат на Дом Мод, я строю свой музей в Подмосковье. Мне выделили площадь, я хочу потихоньку собрать там свои любимые работы, — живопись, графику, фотографии, — и после смерти подарить Отечеству. Потому что при жизни это никому не нужно, а упрашивать кого-то — не по моей части. Я это сделаю — и могу спокойно уходить.
— Ваши ученики из «Лаборатории моды» говорят, что вы, несмотря на занятость, каждую неделю читаете им лекции, постоянно смотрите их работы и даете советы…
— Я пришел к убеждению, что надо больше личным примером доказывать.
Я говорю очень мало, но очень концентрированно, с каждым пытаюсь войти в его мир, открыть его возможности, показать, на что он способен. Ты можешь читать лекции — но тебя могут не слушать. Опыт работы дает мне право и возможности быть, с одной стороны, очень объективным, с другой, — очень профессионально направленным. Работа с молодыми художниками дает мне уверенность в том, что зерна, брошенные в благодатную почву, могут взрасти, и в дальнейшем эти люди будут востребованы, они украсят Россию своими талантами…
— Меня всегда интриговал вопрос: откуда все-таки берется мода?
— Вы знаете, меня он тоже интригует всю жизнь, я никак не могу понять, откуда мода берется. Это очень трудно объяснить, она в воздухе, понимаете? Кто-то находит ее на улице, кто-то в истории, кто-то в фольклоре, адаптирует… Мне кажется, что у каждого художника есть свое восприятие и умение почувствовать настроение времени, настроение людей.
Для меня это накопление знаний об ушедших цивилизациях, история, которую я изучил достаточно досконально. Плюс настроение времени, которое надо угадывать. Тот, кто правильно поймет это настроение, — тот выживает. Это особый дар, его объяснить невозможно. И какой-то эмоциональный заряд. Плюс, конечно, мощная финансовая база для того, чтобы ты мог максимально реализоваться. Конечно, такой фундаментальной базы почти никогда не бывает, и ты вынужден довольствоваться теми возможностями, которые у тебя есть. Раньше я шил только из отечественных тканей, потом появились средства, — я стал покупать за границей ткани, аксессуары.
— Как вы считаете, — в стиле ХХI века появится нечто новое?
— Я не провидец, и мне трудно сказать, будет ли нечто новое. Я человек, который является рабом гармонии. Пока я жив, я буду петь ей гимн, искать возможности для самореализации через созидание.
То, что сейчас происходит в моде на рубеже ХХI века, — страшно. Такая мешанина, такой кич, такая эклектика! Но все это можно оправдать просто как смену веков — «все смешалось в доме Облонских». А сейчас, я думаю, гармония пойдет через фольклор. Фольклор — это всегда оздоровление нации. Ив Сен-Лоран первым вернулся к народным мотивам. Вячеслав Михайлович тоже обозначил свое присутствие в ХХI веке появлением фуфайки из павлово-посадских платков. Этими платками сейчас завалены все лотки, опошлена уже сама по себе идея посадского платка как национального головного убора. А здесь она живет наполненной, новой жизнью.
Я думаю, оттуда пойдет оздоровление, — от возврата к народной мудрости. А потом — накопления цивилизации, наконец, новые ткани, дающие новые возможности.
— И последний вопрос: что бы вы пожелали читателям нашей газеты?
— Верить в жизнь. Верить в то, что человек не зря приходит жить. Если ему дано это право, надо им максимально воспользоваться и оформить своим присутствием окружающий мир. Вот мое пожелание.
Беседовала Анна Баскакова